– Во-да… не холодная там? – первое слово она произносит медленно, с заминкой посередине, так, словно поперхнулась им и теперь выдавливает из себя.
– Нет. А может быть, я просто привык.
– И не глубоко вроде, – она подходит ближе, к перилам балкона, кладет на них ладони и свешивается. Волосы наполовину закрывают ей лицо. – Грязно только…
– Что вы, – отвечаю я, – совсем не грязно. Вода прозрачная. Видно дно.
– И камни?
– Что?
– Камни там тоже есть?
– Кое-где есть. Но они совсем мелкие.
– Мелкие, – повторяет она. Подносит руки к лицу – так, словно ей вдруг захотелось захлопать в ладоши. – А это нетрудно, оказывается. Я задаю вопросы, а ты отвечаешь – и мы разговариваем.
– Нетрудно, – соглашаюсь я.
Она кивает. Отходит дальше, к балконной двери. Снизу, от подножия башни, она кажется крошечной, как ребенок. На ней широкое платье колоколом, без рукавов; руки вылезают из него по бокам, тонкие, как лапки насекомого.
То же платье, что и всегда – белое, под цвет стены; когда я увидел ее в первый раз две недели назад, не сразу понял, что она там есть: она зашевелилась, и я вздрогнул от неожиданности. Потом выкрикнул что-то короткое, кажется, «Добрый день!» – голос у меня предательски дрогнул, и я закашлялся. Она повернулась ко мне – появилось лицо в обрамлении светлых волос – кожа бледная, всего на пару оттенков темнее ткани. «Добрый день!» – повторил я и помахал ей рукой. Она вскрикнула и скрылась в дверях; несмотря на разделявшую нас высоту, было отчетливо слышно, как лязгнула за ней дверная задвижка.
С тех пор я видел ее еще семь раз – привык уже и перестал удивляться. Вода появлялась теперь почти каждый день: я заворачивал за угол, и она возникала передо мной – ровное, без единой складки, полотно; оно тянулось вперед, до горизонта. Башня была обычно в километре или двух; я уже знал, что стоит мне подойти поближе, и я увижу ее – девушку, стоящую на балконе. Она станет молча разглядывать меня – украдкой, из-под опущенных на лицо волос; я попытаюсь с ней заговорить – пошутить попробую или задам вопрос – но из этого, конечно, ничего не выйдет.
Она постоит какое-то время – потом уйдет. За первые восемь встреч я так ничего о ней и не узнаю. Не пойму ничего – и это будет меня изводить. Кто она? Почему она здесь? Почему я каким-то образом попадаю сюда? Радуюсь каждый раз, когда должен увидеть ее; начинаю волноваться, как школьник.
Спать я стал хуже – по вечерам лежал и думал о башне, об этой девушке в ней. Когда мне наконец удавалось заснуть, передо мной каждый раз неизменно возникала башня. Вылезала из складок штор, из замятой в ногах простыни; могла и вовсе отделиться от стены – так естественно, словно всегда стояла там, слившись с обоями. Перемещалась – то ближе, то дальше, и я начинал ворочаться, закрываясь от нее. Иногда просыпался – как сегодня, например: я подскочил ни с того ни с сего часа в четыре. Вышел покурить на балкон и увидел ее: она стояла посреди двора, так близко, что я мог почувствовать исходящий от нее запах – йод и водоросли и еще что-то едкое, химическое, что я никак не мог определить. Я вернулся в комнату и лег на кровать – думал, к утру она исчезнет. Несколько часов я провалялся в полузабытьи; всякий раз, когда я начинал погружаться в сон, башня возникала у меня в голове, мигала внутри нее, как красная лампочка.
Встал я раньше, чем обычно – около девяти. Некоторое время рассматривал в окно наш двор – пусто, только пара припаркованных машин. Никаких следов того, что ночью здесь стояла башня.
И только гораздо позже, когда я спустился во двор, я заметил дыру: она зияла в стене одного из домов – неровная, с обуглившимися краями. В высоту она была метров двадцать с небольшим – как раз такая, чтобы башня могла поместиться в нее и протиснуться из двора наружу. Я быстро, накрыв голову руками, пробежал сквозь дыру – мне все казалось, что что-то может обвалиться сверху. Но ничего, все обошлось; с той стороны, как обычно, было шоссе, и по нему проскальзывали время от времени машины. За ними, прямо от обочины, начиналась вода; башня вырастала из нее, изгибаясь в нескольких местах, – она была сегодня тонкой, как дерево. В утреннем свете она казалась меньше обычного и как-то тусклее, словно поблекла за ночь – сливалась с небом; куталась в него, как в плед.
Я дошел до нее примерно за час. Когда был уже совсем близко, смог разглядеть девушку на балконе. Она подняла одну руку, словно хотела мне помахать, подержала ее какое-то время – и опустила.
– Во-да… не холодная там?
Я вздрогнул – не ожидал, что она заговорит. Голос у нее был мягкий и спокойный.
– Нет, – ответил я медленно. – А может быть, я просто привык.
Мы продолжаем говорить, и она в какой-то момент наклоняется через перила.
– Я думаю спуститься отсюда. Только вот лестницы… нет. Башня полая, и внутри нет лестницы.
– Тогда что там – внутри?
– Сверху комната, где я нахожусь, а потом – пустота. Похоже на водопроводную трубу. Я светила как-то туда фонариком, но там все черное.
– Как же ты спускаешься?
– Я и не спускаюсь. Я все время здесь.
– Все время? – переспрашиваю я. Звук странным образом перемещается вверх-вниз – так, что почти не чувствуются эти двадцать метров между нами.
Она кивает. Я задаю ей еще несколько вопросов, но она молчит; проходит по балкону из стороны в сторону. Тело ее движется неловко, как на шарнирах, и руки, не зная, что делать с ними, она то кладет за спину, то скрещивает перед собой. Она чем-то напоминает мне подростка, в короткий срок ощутившего себя в чужом теле. Сжимается под моим взглядом, комкаясь, как лист бумаги; чтобы не смущать ее, я отворачиваюсь, и в этот момент она проскальзывает обратно в башню и закрывает дверь.
Я позвал ее несколько раз – имени ее я не знал и потому просто прокричал – почему-то на «вы»: «Извините!». Никто не вышел; я прождал около часа и решил, что пора возвращаться назад – город за то время, что я здесь стоял, практически полностью растаял. Виден был только фрагмент какого-то дома – верхние два этажа, – они повисели в воздухе минуту или две, дразня меня, – потом исчезли.
Шел я медленно, то и дело останавливаясь и давя в себе желание обернуться назад – я почему-то решил для себя, что этого не стоит делать. Если она захочет спуститься сейчас, ей важно будет, что я на нее не смотрю. Ушел я пока недалеко, и она с легкостью меня догонит. Заговорит со мной – все так же, доставая из себя слова и нанизывая их, как бисер на нитку. Может, даже назовет свое имя – какое оно у нее? Высокое? С перезвоном, как на люстре с хрусталиками? Или же, наоборот, минорное, мягкое – Нина, может быть, или Тома, – такое, чтобы подходило к голосу, но не к словам.
– Лара, – услышал я за спиной. Обернулся – она стояла метрах в трех от меня. – Я не представилась до этого.
Конечно. Ла-ра. Оно должно быть именно таким – по звучанию – словно вы, выпустив из руки, разбили стакан.
– Еле догнала тебя, – сказала она. – Бежала.
Подняла руку и вытерла пот со лба.
Я улыбнулся ей, но она не отреагировала никак: лицо оставалось все так же серьезно. Она была босиком, со сланцами в левой руке; через плечо у нее висела холщовая сумка с вещами. Она то хваталась за нее, то отпускала опять – жесты у нее были мелкие, нервические, и голову она держала как-то набок, по-птичьи. Когда я смотрел на нее, она все время отводила глаза.
– Как ты спустилась? – спросил я.
– А как я могла спуститься? Спрыгнула.
– Спрыгнула? – повторил я медленно, чуть ли не по слогам. Вслушался в это слово. – Не может такого быть. Там двадцать метров.
– Двадцать три, – поправила она.
– И ты как – в порядке?
– Вроде да, – она вытянула руки перед собой. Пошевелила пальцами, повертела в разные стороны кисти – так, словно видит все это впервые. – Все в порядке… Костя. Ты, наверное, Костя?
– Нет. Меня вообще-то Андрей зовут.
– Жаль, – она вздохнула. – А я так хотела угадать…
Она быстро, явно смущаясь, посмотрела на меня: глаза у нее были большие, серые, ресницы настолько тонкие, что казалось, будто их вовсе нет, и от этого что-то беззащитное появлялось в ее лице, что-то хрупкое, сродни фарфоровой статуэтке. Скользнула по мне взглядом – и отвернулась опять.
– Нам надо уходить отсюда.
– Город был в той стороне, – я показал ей, и она молча кивнула. Перевесила сумку на другое плечо; с явным трудом – вещей было слишком много – подсунула сбоку сланцы. Я протянул руку:
– Давай понесу.
– Не надо. Нет.
Она шарахнулась от меня и отскочила назад; вцепилась в сумку обеими руками. Смотрела испугано, и я машинально сказал: «Извини» – она не ответила мне ничего. Мы шли около часа, и за все это время я вытянул из нее буквально пару слов. Попытался расспросить про башню – но она замкнулась в себе, и я решил, что мне не стоит даже пытаться. Держалась она все время слегка в стороне – так, чтобы между нами оставалось метра два, не ближе; смотрела в основном себе под ноги, несколько раз – на меня, но как-то украдкой, мимо моего лица. Я заметил, что на башню она так и не обернулась ни разу.
И только когда башня рассыпалась вся – как пазл, который разбирают по частям, она теряла то один, то другой кусок, иногда прямо из середины – только когда она исчезла, Лара остановилась наконец и обернулась назад. Пару минут стояла, не шевелясь, уставившись в ту точку, где когда-то была башня.
– Вот и все, – сказала она. – Все закончилось.
Мы постояли некоторое время – мне казалось, ей это требуется, чтобы отдохнуть и прийти в себя. Внезапно она резко вытянула руку вперед – туда, где должен быть город.
– Притормози ее.
– Что притормозить?
– Там, на горизонте, видишь машину?
– Ничего не вижу.
– Вон там, вдалеке, красная точка.
Я проследил глазами за ее рукой – через пару минут на горизонте и в самом деле показалась машина. Я вытянул руку в сторону – попытался проголосовать, – но она проехала мимо, обдав нас столпом серебряных брызг. Стекла были тонированные, и я не смог разглядеть, кто в ней сидит; удаляясь, она несколько раз сверкнула, как искра от костра, на солнце.
– Вот как, – сказала Лара вопросительно, – уехали. А казалось бы, ничего не стоило остановиться и нас подобрать.
– Ничего. Мы и пешком дойдем. Осталось-то недалеко.
Она пожала плечами.
– Кто знает… Все меняется со временем. И расстояния тоже.
– Расстояния?
– Я пару раз видела город с балкона – и оба раза он начинал отдаляться, заметив меня.
– Ты думаешь, он и сейчас может так?
– Если захочет, то может.
Мы шли еще долго, останавливаясь иногда передохнуть; в двух местах садились прямо в воду, на отмель. Солнце зашло, легко, как по наклонной, скатившись вниз; стемнело буквально за несколько минут, и я включил фонарик на телефоне. Высветил море перед нами: оно выглядело больным и желтым, а по краям, там, куда свет не доставал, вода шевелилась и вздымалась, как доисторический змей, – непроницаемо-черная, чешуйчатая.
Какое-то время мы шли в полутьме, потом Лара вздрогнула и резко остановилась. Прислушивалась, кажется, и я тоже замер, чтобы ей не мешать.
– Дышит кто-то, – сказала она наконец. – Там, в темноте. – Она вытянула руку вперед, и я посветил в ту сторону фонариком. Море перед нами было черным, пустым, и равномерно, одна за другой, наползали в нашу сторону волны.
– Никого там нет, – сказал я.
– А дыхание?
– Это просто волны шумят.
– Нет, это точно не волны. Как будто кто-то сидит там, под водой… Большое такое существо, распласталось по дну… Или много маленьких существ, сбившихся в кучку…
– Послышалось, наверное, – мне было страшно, и я старался этого не показать. Говорил преувеличенно бодро, улыбался ей – хотя сейчас, в темноте, она вряд ли могла это заметить. – Такое бывает – покажется что-нибудь, и уже нарисуешь себе картинку, придумаешь все себе…
– Там, смотри! – закричала Лара, и я чуть было не выронил телефон. Отпрянул назад. Успел заметить, как что-то шевелится в той стороне. «Схватить Лару за руку, – промелькнуло у меня в голове, – и бежать». Но Лара в этот момент облегченно вздохнула.
– Это всего лишь дома.
Я повернулся к ней – она держалась обеими руками за лицо.
– Всего лишь дома, – повторила она, – а я так испугалась.
– Дома? – переспросил я. Медленно – рука у меня все еще тряслась – направил фонарик в ту сторону. Что-то выступало там из темноты – сначала я принял это за несколько поднимавшихся над водой валунов. Они разрастались у меня на глазах, вытягивались вверх, заостряли углы; теперь и я мог расслышать исходящий от этого звук – что-то похожее на шипение, или треск, или даже на дыхание, как заметила Лара.
– Не думала, что их так много, – сказала она. Показала рукой, и я медленно провел за ней фонариком.
Они начинались метрах в пяти от нас, выстраивались в ряд – как будто кто-то прочертил по морю линию, поставил их – и уходили дальше: к горизонту, вправо, влево, настолько, насколько хватало света фонаря. Где-то они только появились, едва высовывались над водой, и в этих местах напоминали бесформенную черную массу. Где-то уже порядком выросли; достигнув определенной высоты, начинали покрываться окнами и балконами. Отбрасывали карнизы, наращивали на гладкие до этого стены кирпичи, поднимали, словно волосы лаком, антенны. По окнам, как пальцы по клавишам, пробегал и загорался свет; появлялся то там, то здесь, изгибаясь вопросительным знаком, зажженный фонарь. И за всем этим, в последнюю очередь, вылезали из воды, раскорячившись, как ладони с вывихнутыми пальцами, деревья.
– Так это и есть город, – сказала Лара. Выдохнула это из себя – восторженно, чуть ли не с благоговением. Сделала пару шагов вперед.
– Подожди! – окликнул я ее. – Пусть подрастут. А то еще раздавят нас.
Она замерла на месте, обернулась на меня: лицо ее было особенно мягко в этом свете.
– Поверни фонарик в ту сторону, – сказала она, – на дерево, я хочу получше его рассмотреть.
Я подвинул немного руку; выхватил его из темноты: кажется, это был каштан – с увесистой кроной, большой, с раскиданными в разные стороны ветвями.
– Дать тебе телефон?
– Не надо. Лучше ты посвети. Вон на тот дом. Теперь туда, немного правей.
Я послушно водил фонариком за ее рукой. Она стояла ко мне спиной, вытянувшись, задрав голову вверх; сумка в какой-то момент съехала с ее плеча и упала в воду – она не отреагировала на это никак.
– У тебя сумка упала.
– Сейчас подниму, – она продолжала все так же, не отрываясь, смотреть на город перед собой. – Он такой красивый сейчас… Кажется, отведу глаза – и он исчезнет.
– Не исчезнет, – сказал я. Хотя кто знает – здесь все может быть. – Вроде бы не должен исчезать…
Лара, все так же глядя вперед, не опуская головы, присела и подняла из воды промокшую сумку.
– Вырос, я думаю. Можно идти.
– Похоже на то.
Лара сделала несколько шагов – сначала медленно, потом все быстрее, увереннее; вода теперь доставала ей только до щиколоток, и она, раскинув руки в стороны, побежала вперед. Засмеялась, запрокинула голову вверх; добежав до ближайшего дома, прижалась к стене.
– Шершавая! – крикнула она мне оттуда.
Я подошел поближе. Встал в паре метров от нее – так, как ей было комфортно.
– И пахнет чем-то… – она прислонилась к стене щекой. Видно было плохо, но мне показалось в этот момент, что в глазах у нее стояли слезы. – Башня была не такая – гладкая, стерильная почти, как лазарет… И все внутри – абсолютно все – такое отвратительно-белое…
– Как ты продержалась там, не выходя? Ты говорила, что не можешь спускаться…
– А что мне было делать? Пришлось продержаться. – Она сорвала с дерева лист и начала разминать его в руках. Потом рассмеялась коротко, как будто взорвалась: – Смотри! У меня теперь ладони зеленые!
– Ага, – сказал я. А что еще я мог на это сказать? Чувствовал я себя глупо, словно, сам не желая того, подсматривал за ней в замочную скважину. Видел что-то, на что мне не полагалось смотреть – и в то же время уйти от этого не мог: лицо мое как будто приросло к двери. Глаза были широко раскрыты.
Лара переходила от дома к дому – проводила по стенам рукой, приседая на корточки, нюхала росшие на клумбах цветы – они едва поднимались над водой. Лепестки были влажными и казались блеклыми в свете фонаря; розового в них было меньше, чем серого.
– Не устала? – окликнул я ее.
– Нет.
– Я посижу чуть-чуть.
Я сел на скамейку, вытянул ноги вперед – только сейчас почувствовал, как сильно они гудели. Лара обошла двор, потом вернулась и села напротив меня; между нами, накренившись куда-то вбок, поднимался из воды двухметровый, в клочьях облезлой краски, гриб. Приглядевшись, можно было увидеть бортик от песочницы и оставленный кем-то совок; ветром его прибило к ножке гриба.
– Забыл кто-то, – Лара подошла к нему и подняла из воды; повертела в руках. Потом сказала зачем-то: – Пластмассовый. Желтого цвета.
Выпустила его, и он упал перед ней, подняв фонтанчик брызг.
– Странно, – сказала она. – Мне кажется, что я помню это место.
– Откуда?
– Показывали.
– Кто показывал?
Она отвернулась от меня, как будто не слышала мой вопрос. Прошла между домами; потом остановилась, чтобы подождать меня. Минуты через три мы вышли на шоссе: машин на нем не было, только асфальт, покрытый водой. С двух сторон от него, покачиваясь, падали в воду фонари и зажженные окна домов; в середине же было темно – только размазанная по воде луна, дергано покачиваясь, плыла между нами.
Лара теперь все чаще останавливалась – разглядывала вывески на домах, терла лоб; потом широко улыбнулась сама себе.
– Осталось совсем чуть-чуть.
«До чего?» – хотел я спросить, но не стал. Все равно, скорее всего, не ответит.
Где-то далеко впереди загорелся зеленым светофор, и проехала, пересекая шоссе, машина. Домов постепенно становилось все больше – там, куда мы шли, они еще только поднимались из воды, начинали расти. Окрашивались кое-как – насколько это было возможно в темноте, – обретали свою форму и размер.
– Я должна жить где-то здесь. Поблизости, – Лара показала мне рукой на один из домов. – Вон там, впереди… Кажется, это торговый центр?
– Похоже на то.
Я пригляделся: пока еще трудно было что-то понять. Здание было темное, и только через какое-то время надписи стали загораться и высвечивать его. Мы были уже близко, метрах в тридцати от него.
– Да, – сказал я. – Это наш торговый центр.
– Ваш?
– Я живу недалеко отсюда.
– Значит, в том же районе, что и я? – Она поправилась: – В том же, где я должна буду жить.
– Должна будешь жить?
– Да. У меня есть ключи от квартиры. И как добраться, я знаю – выучила все наизусть на тот случай, если решусь… – она медлила какое-то время, как будто подыскивала нужные слова, – если я решусь выйти из башни.
– Давай тогда я провожу тебя.
– Не надо. Нет, – она отступила на шаг назад. Вцепилась обеими руками в свою сумку. – Я должна пойти одна. Никто не должен знать, где я живу…
Лицо у нее было испуганным – я и не знал, что подумать в этот момент.
– Тебе угрожает кто-то?
– Нет, конечно! Почему ты решил, что мне должны угрожать? Просто говорить об этом нельзя – о том, где именно я буду жить. Так нужно. Никто не должен это знать…
Я попытался что-то сказать в этот момент, но она перебила меня:
– Я просто знаю, что так нужно.
– Хорошо. Мы не будем об этом говорить. Не волнуйся.
– Я и не волнуюсь.
Я достал из кармана рубашки карандаш и блокнот (я всегда ношу их с собой – ненавижу делать пометки в смартфоне). Написал свой адрес и телефон, протянул ей листок.
– Возьми, пожалуйста. Так ты сможешь со мной связаться.
Лара аккуратно, двумя пальцами, взяла листок; потом долго вглядывалась в то, что я написал.
– Ты можешь это прочитать?
– Ты что, думаешь, я читать не умею?
– Да нет, конечно… Просто у меня почерк плохой…
– Нормальный почерк. Похож на мой, – неожиданно сказала она. Убрала листок в сумку. – Только я не буду тебе звонить. Просто приходи сюда, вон к той скамейке… Когда ты сможешь?
– Да хоть завтра.
– Вот завтра и приходи. В шесть вечера?
– Да. Хорошо.
Я хотел что-то еще сказать, но она уже развернулась и пошла к переулку. Не прощалась. Не оборачивалась на меня. Метров через двадцать ее белое платье мелькнуло в свете фонаря – потом она повернула за угол и исчезла из виду.
Лара пришла раньше меня. Я заметил ее издалека – она сидела на скамейке, маленькая, ссутулившаяся; лопатки двумя неровными клиньями проступали у нее на спине.
– Неуютно здесь, – сказала она. Руки положила ровно перед собой, на колени, как школьница, и взгляд у нее, когда она увидела меня, был тоже школьный, затравленный. – Я чувствую себя здесь… не в своей тарелке. Слишком шумно. Слишком много людей.
– Пойдем отсюда?
Она кивнула. Только начала вставать, как освободившееся место сразу заняла какая-то парочка. Лара шарахнулась от них, и все остальное время, пока мы шли, двигалась как шахматная фигура, зигзагами. Старательно обходила людей за метр, а то и за два. Они оборачивались; бросали в ее сторону едкие, коричневато-желтые смешки – но Лара, похоже, не замечала этого. Шла она немного впереди меня; торопилась, спотыкалась иногда, и я видел, как сланцы у нее на ногах отставали и хлопали по пяткам.
– Здесь налево, – окликнул я ее, и она резко обернулась на меня через плечо.
– Зачем?
– Там будет сквер, где можно посидеть. Людей почти нет…
– Хорошо, – она прибавила шагу.
Я догнал ее и попытался с ней заговорить, но она всю дорогу упорно молчала. Расслабилась, только когда мы дошли и выбрали наконец одну из скамеек – она была немного в глубине, за деревом, и Лара села на противоположный от меня конец.
– Тихо, – сказала она и улыбнулась.
– Тебе получше?
– Да, получше. Нужно только правильно настроиться. Нужно все время представлять это себе.
– Что представлять?
– Что ты за стеклом. Что ты отгорожен от них, как рыба в аквариуме. Они не могут к тебе по-настоящему приблизиться. Только подойти и разглядывать тебя. Постучать пальцем по стеклу. Они думают, что ты у них в ловушке. Но ты-то понимаешь, что на самом деле все наоборот. Эти стенки отгораживают их и держат в узде, а ты – внутри этих стен – совершенно свободен.
– Какая-то ущербная свобода.
– Уж какая есть.
– Извини. Я не хотел тебя обидеть.
– Я и не обижалась. Я просто… другая. И всегда останусь другой. Я слишком много времени провела в этой башне.
– Прости. Я все-таки задел тебя.
– Да нет, не задел… Давай сегодня не будем об этом.
Я попытался расспросить ее о башне, но она не стала мне отвечать. Весь вечер мы говорили на какие-то нейтральные темы – об искусстве, о книгах, и меня поразило, насколько тонко она чувствует их. Башню я больше не упоминал, но через день (мы встречались еще два вечера подряд в том же сквере) она заговорила о ней – уже сама.
– Я видела ее сегодня, – сказала она, и я сразу понял, что это о башне. – Пока сидела на скамейке и ждала тебя. Она… показалась как будто… Даже не показалась – померещилась мне… И я подумала о том, что хочу вернуться туда…
«Не надо», – хотел я сказать, но вместо этого спросил ее только:
– Уже?
Она вздохнула.
– Я плохо приспособлена к жизни.
– Это все… вопрос привычки. Просто дай себе время. Ты же недавно здесь – не нужно себя подгонять.
– Привычки? Может быть, ты и прав… Просто сейчас всего этого… слишком много для меня. Все эти люди вокруг – суетятся, бегут. Один из них толкнул меня локтем. Вот сюда, – она показала на свою руку чуть ниже плеча. – Кажется, он даже не заметил.
– Знаешь, если бы я жил в этой башне, один, я бы тоже начал потом сторониться людей.
– Правда?
– Я думаю, любой бы начал. Но ты привыкнешь к этому… К людям вокруг. Меня же ты так не сторонишься.
– Это другое.
– Другое?
– Ты был тогда у башни, – она посмотрела на меня. Задержалась чуть дольше на моем лице, словно хотела разглядеть в нем что-то. Понять. – А это не может быть просто так. Это должно что-то значить.
– Конечно, должно, – я кивнул. Сердце у меня тяжело застучало.
– Это помогло мне. Я смогла наконец решиться.
– Выйти из башни?
– Да, можно это и так назвать. – Она помолчала немного, потом спросила меня: – Сколько тебе сейчас?
– Двадцать пять.
– Если бы у тебя тогда, двадцать пять лет назад, был выбор – рождаться тебе или нет – настоящий выбор, не просто абстракция или игра… – голос у нее задрожал, и она остановилась. Резко, со звуком, вдохнула воздух в себя. – Если бы у тебя был выбор, что бы ты сделал? Родился тогда? Или отложил бы это на неопределенный срок до тех пор, пока… – она опять не смогла договорить – плечи у нее затряслись. Мне казалось, что она вот-вот заплачет.
– Что с тобой?
– Ничего. Ничего… В общем-то я выбрала это сама. Мне некого в этом винить.
– Что выбрала?
– Я отказалась рождаться.
– Отказалась… рождаться?
– Да. Отказалась, – повторила она.
Я ничего не ответил на это, просто кивнул – машинально, не задумываясь, зачем я это сделал.
– Ты мне не веришь?
– Да нет, не то чтобы не верю, почему… Просто не совсем понимаю, о чем ты…
– Я… – она огляделась по сторонам, – я могу объяснить. Только ты никому не должен рассказывать про это. Вообще про то, что ты знаешь меня, что я есть. Ты обещаешь мне?
– Да. Обещаю.
Она резко встала – прошлась перед скамейкой, села опять. Пока говорила, без конца теребила в руках подол своей юбки.
– Это… это похоже в чем-то на игру в дурака… Ты сидишь за столом, у тебя есть определенный набор карт и козырей. Ты запоминаешь что-то. Просчитываешь ходы. В принципе, можешь даже встать и выйти из игры. Только в самом главном решении – садиться тебе за стол или нет – в этом решении тебе было изначально отказано. Ты так и очнулся – уже с картами, уже за столом, не понимая и не помня, что было до этого.
– А ты, получается, помнишь?
– Я – помню. Мне показали карты прежде, чем усаживать за стол.
– Мне очень жаль, Лара.
– Чего жаль?
– Того, что ты там увидела. Того, что…
Она перебила меня. Засуетилась.
– Да там, собственно, и не было почти ничего… Только еще девяносто девять таких же эмбрионов, как я, которые участвовали в этом… эксперименте. Нам показывали наших родителей. Их окружение. Эпизоды из нашей будущей жизни – как правило, в нескольких вариантах, ведь все это пока рассматривалось гипотетически. Все остальные выбрали родиться. Эксперимент признали неудавшимся – один случай из ста – и закрыли. Из их памяти стерли все, что касалось эксперимента. А я… – она запнулась.
– А ты оказалась в башне?
– Да. До шестнадцати лет меня воспитывали… наверное, это не так важно сейчас, кто это был. Скажем так – проекции живых людей. Я должна была обращаться к ним «крестные».
– Крестные?
– Да. Почти, как в сказке, – семь крестных фей. Они дежурили в одно и то же время каждый год и раз в пятьдесят два дня сменяли друг друга. Я даже имен их настоящих не знала; для себя, чтобы как-то разграничить, называла их по месяцам… Они ушли из башни, когда мне исполнилось шестнадцать.
– Совсем ушли?
– Да. После этого я осталась одна.
Мне хотелось обнять ее в этот момент.
– Это ужасно.
– Не ужаснее, чем родиться тогда, двадцать два года назад… По крайней мере, это был мой осознанный выбор. Да и потом, я всегда знала, что у меня есть запасной вариант – родиться вот так, уже взрослой, после восемнадцати лет. Только я никак не могла на это решиться…
– А сейчас? Получается, ты родилась?
– Получается, да. Я чувствую все… физическое. Я могу спать по-настоящему – не так, как в башне. Там это было необязательным: хочешь спи, хочешь – нет. Сны, правда, в башне были гораздо лучше… Или вот, знаешь, вчера, например, – я ударилась локтем о дверь, и мне было больно. И кожа покраснела. – Она улыбнулась – так, словно говорила о каком-то своем личном достижении, к которому шла долгие годы. – И есть я тоже могу. И чувствовать вкус. У меня даже месячные начались. Вчера, когда я пришла домой…
– Ага, – сказал я и покраснел.
– Я что-то не то сказала?
– Да нет, все в порядке.
– Наверное, я должна быть довольна, – сказала она – очень тихо, словно говорила это самой себе. – Я живу. У меня все нормально. Все устаканивается и встает на свои места… Только ждала я, похоже, чего-то другого.
– Чего именно?
– Сложно объяснить, – она задумалась. – Наверное, мне просто нравилось это состояние – ждать. Пока я находилась в башне, я слишком привыкла к этому. Время идет. А ты сидишь там, в этой комнате, и ждешь, когда произойдет что-то, что все изменит…
– Да. А потом, в один прекрасный день, оно происходит – или не происходит, это уже не важно, – и ничего не меняется…
– Не меняется? – переспросила она. – Нет, я не это имела в виду. Оно уже изменилось какое-то время назад. Просто мы пока не видим этого…
– Когда изменилось?
Она повернулась и посмотрела мне в лицо. Пожалуй, в первый раз за сегодняшний день она смотрела на меня так долго.
– Сейчас, например, – сказала она, все так же глядя на меня. Потом покраснела – как-то неровно, пятнами, словно даже этого не умела – краснеть как следует – и отвернулась. – Сейчас. Или в любой другой момент.
Я взял ее за руку, но она тут же выдернула ее. Резко встала и одернула юбку на платье.
– Мне пора.
– Уже?
– Пора, – повторила она отрешенно, словно внутри нее опустилась, лязгнув о пластинку на патефоне, игла. – Мне что-то… нехорошо сегодня. Поговорим в следующий раз.
– В следующий раз – это когда?
– Не знаю. Я зайду к тебе. У меня же есть твой адрес.
– Может, я к тебе могу зайти?
Она покачала головой. Потом открыла сумку и достала из нее тетрадь в твердой обложке.
– Что это?
– Просто возьми и прочитай. – Полистав, она вырвала оттуда несколько страниц и протянула мне. – Прочитай и сделай вид, что этого не было. Что я ничего не давала тебе.
– Хорошо, – я встал со скамейки и сделал шаг в ее сторону.
– Не провожай меня.
Она развернулась и быстро, так, что сланцы, отскакивая, практически слетали с ее ног, пошла по алее в сторону выхода.
Я снова сел на скамейку. Разгладил на коленях листы, которые она мне дала, – четыре страницы, исписанные мелким почерком. Он и правда был похож на мой, только выглядел как-то спокойнее, круглее. Это, по всей видимости, были страницы из ее дневника – даже дата стояла: январь прошлого года. Я огляделся, словно боялся, что кто-то подойдет ко мне сзади и начнет подглядывать через плечо. Никого. Сквер был пуст – только в нескольких метрах от меня собирал оставшиеся после кого-то крошки голубь. В самом конце аллеи показался мужчина с зонтом наперевес, в легком летнем плаще – прошел часть сквера, то и дело поглядывая вверх, потом развернулся и пошел обратно. Небо затянуло буквально за несколько минут; все оно, сколько хватало глаз, пошло неровными, чернильного цвета, пятнами. «Скоро польет», – подумал я и натянул капюшон. «Третью неделю дождь», – писала Лара.